Хмель - Страница 155

155

– Дозволено.

– А где находитесь, спрашиваю? – вскипел атаман. – Тайную сходку проводите? Спрашиваю!

– Никаких сходок, господин атаман. Приехал в гости к Исааку Львовичу Крачковскому. И… никаких сходок.

– А это кто – родственники? – ткнул атаман на Головню, Зыряна и Петержинского.

– Ссыльнопоселенцы.

Есаул напомнил атаману, что на сходке, как он своими ушами слышал, читалась крамольная книжица, которую успели запрятать.

– Поищем… Ну, а ваши документы? – прицелился атаман на жену Вейнбаума. – Тоже ссыльнопоселенческий вид? Великолепно! Ада Павловна Лебедева? Жидовка?

– Не смейте! – вспыхнула она.

– Позвольте сметь! – И, взглянув исподлобья на мужа, скрипнул: – Какая она вам жена? – И потряс документами. – Или у жидов так: ночь – жена, вечером – девица гулящая?

– Я попрошу вас…

– Мал-чать! Или предъявите брачное свидетельство. В каком соборе вас повенчали? С попом, раввином или сам черт венчал и на руках качал?

– Господин атаман…

– Ма-алчать! Тут вам не жандармское управление – казачья земля, предупреждаю. И если вы явились с подрывными целями, я сумею справиться и без жандармов. Либеральничать со всякой сволочью… Казаки! Обыскать дом! Староста, помогай! Ну, а эти кто? – кивнул на сидящих в углу и отдельно на Ольгу Федоровну.

Григорий пояснил: Мамонт Головня – здешний политссыльный, которому бы давно пора катать тачки; Зырян – из каторжных, а вот Федорова, вдовушка, не из ссыльных, но, как есаулу дополнительно известно, принимала активное участие в бунте приискателей в Бодайбо в 1912 году и ее муж расстрелян во время восстания, и сама она достойна отменной порки.

– Прошу именно ее задержать и обыскать, ваше высокоблагородие, – торопился Григорий. – Подозреваю, что книжки или прокламация спрятана под платьем.

– Тэк-с. – Атаман расправил пшеничные усики и, кивнув на дверь, скомандовал Головне, Петержинскому и Зыряну: – А ну, метитесь! Я еще вами займусь!

Воспользовавшись моментом, Ольга убежала к Варварушке. Слышно было, как щелкнул крючок.

– Выбить дверь!

Григорий попробовал плечом, но не сорвал с крючка.

– Погибели на вас нету, окаянных! – послышался голос старухи.

Григорий позвал братьев, те приналегли. В ту же секунду, как только распахнулась дверь, Пантелей получил удар деревянным вальком.

– Взять ее! – притопнул атаман.

Андрей со старостою нырнули в комнатушку и в темноте схватились с Ольгой. Выкрики, ругань, грохот… Ольга выскочила, толкнула Григория к двери.

– Поганцы! Стервятники! – В руках ее сверкнул нож.

– Взять! Взять! – гремел атаман.

Ольга отпрянула в куть, и кто знает, как получилось бы дальше, если бы в эту минуту…

– Здра-авству-уйте-е, – раздался удивительно спокойный, умиротворяющий голос.

Все оглянулись.

У порога стояла женщина. Босые маленькие ноги по колено в грязи, как в шерстяных чулках; черное платье с кружевным воротничком прилипло к телу; лицо неестественно белое; округлые блестящие глаза.

– Что вы так кричали и шумели? – И, увидев Ольгу с ножом, усмехнулась: – Что это? На кого ты, ан гро, анфан тэррибль? – И так же спокойно, улыбаясь, направилась к Ольге в куть. Ольга опустила руку, пятясь в угол, к печи. – Мы еще не ответили на вопрос древних греков – что для нас главное: энтелехия или энделехия, а вы тут шумите. Это же очень важно! Что для нас важнее: реальность или действительность – или тяготение к бытию? Брр, как холодно!.. Я вся иззябла.

– Дарья Елизаровна… – пришел в себя Григорий.

– Милая ты моя, разнесчастная головушка! – залилась Варварушка. – Што они с тобой поделали, изгои, жестокосердные ироды!

Дарьюшка узнала ее по холщовой длинной рубахе и передернула плечами.

– Иззябла я, Варварушка, иззябла…

– Ах, кабы бабушка Ефимия была дома! Не дала бы тебя в обиду, не дала. Изверг отец твой, мучитель. И старый хрыч тоже. За что они тебя под замком-то держали, окаянные?

– Иззябла я, Варварушка. И дождь. И снег. Небо розовое, как кровью умытое. И свет красный-красный… Мне надо еще многое успеть, Варварушка. «Я на темном глухом перелоге буду сеять цветы и растить. Буду сеять цветы у дороги, на морозе слезами поить…» – Дарьюшка приложила ладонь к глазам, как бы что-то припоминая. – Они меня испугать хотели – мою живую и вечную душу. Ха-ха-ха!..

Дарьюшка пронзительно взглянула на атамана, на братьев Потылицыных, которых узнала.

– А… а! Есауловы сваты! Они меня сватали, мою живую душу. За кого? А… а… И он здесь. Ух, какой он гадкий! Вечно гадкий. Мой жених, нареченный папашей. Ему разве я нужна? «Все ладно, если деньги есть и переполнена мошна…» У моего папаши переполнена мошна. Ему нужен свой человек. Но… смотрите! – погрозила пальцем. – Конь бледный рядом, на кладбище. И всадник белый на нем. В саване. Тот всадник – смерть и ад мучителям. Кому из вас черед – тот нынче под копытами будет… Как холодно в тундре! Мхи и лишайники. Вечная мерзлота. Северные сияния.

– Господи, – отважилась подойти Варварушка. – Пойдем ко мне. Пойдем, одену в сухое-то…

Дарьюшка решительно отстранила ее руку.

– Нет, нет, сейчас нельзя. Ты ведь не знаешь, Варварушка: я босиком прошла вторую меру жизни, а теперь третья мера. И мне все так ясно и понятно. Я ушла от вас. В третью меру ушла. Я теперь как француженка: видите, какая тоненькая…

Дарьюшка недосказала, потупилась и засмеялась, прикрыв пухлый рот ладошкой.

155