Хмель - Страница 182

182

Поздоровались. Меланьина ладошка холодная, как льдинка.

– Святая ты, Меланья, если до сих пор не стукнула топором по башке Филимона. Знаю, что они учинили с отцом, тополевцы паскудные. За такие дела…

– Бог простит, – лопотнула Меланья.

– Разболокись да привечай дорогого гостюшку, – заискивал Филя.

Меланья прошла в горницу, разделась и вернулась с младенцем.

– Ну, каков парень? – Тимофей взял на руки ребенка, не сообразив, кто он ему, Тимофею? С одной стороны – племянник, а фактически – брат. – Как крепко спит.

На глаза Меланьи навернулись слезы. Филя-то ни разу не посмотрел на младенца!..

– Э, да он богатырь будет, Меланья. Не из родовы.

– Такоже, – поддакнул Филя.

– Вот подрастет немножко, и я его возьму в город, чтоб он человеком стал.

– Осподи помилуй! – охнул Филя. – Разе я супротив? От бога не отверзнешься.

– Ну, так как же, Филя? Будешь просить прощения у Меланьи за все издевательства, какие ты и отец учиняли над ней? Над беззащитной?

Долго ли Филе упасть на колени. Наложил тройной крест с воняем и стукнулся лбом в пол. Меланья ответила:

– Господь простит, Филимон Прокопьевич. И я прощаю. Нечистый попутал, должно. И тятеньку совратил. Оттого грех вышел.

– Замолим грех. Замолим, – старался Филя. Тьма. Тьма…

Тимофей одарил подарками и предупредил: если до него дойдет слух, что Филя нарушил клятву, тогда он немедленно примчится в Белую Елань и встретится с братом…

От угощенья отказался:

– Я ведь курящий и водку пьющий. Куца уж мне! Буду гостить у Зыряна. Мы с ним из одного теста – безбожники.

V

Куда, в какую даль мчится «Россия», и ветер несется ей навстречу, и Енисей морщится свинцовой рябью, точно недоволен, что его потревожили?

Полуденная пасмурь и тучи. День безотрадно постылый, как тяжелое воспоминание, и река в синих берегах, как в гробу. Глаза бы не глядели!

И все-таки Дарьюшка не уходит с палубы. Ветер бьет в щеки. А впереди, за излучиной, черный дым столбом. Там что-то горит.

Аннушка зовет Дарьюшку в каюту. Никого же нет на палубе и холодно.

– Не пойду. Иди.

– У тебя губы посинели.

– Ну что вам от меня нужно? Идите, если вам холодно. Хорошо, что никого нет на палубе. Я успею подумать, – молвит Дарьюшка, глядя на столб дыма.

– О чем думать-то?

– Не скажу.

– Я пошлю отца.

– Ах, какие вы вредные! Ну что вы меня опекаете? Или я кого-нибудь съем? Или боитесь, что я кинусь в воду? Если бы хотела кинуться, не удержали бы. Я должна жить, вот что. Не мешайте мне, пожалуйста!

Чопорная Аннушка во французском манто постояла еще за спиной Дарьюшки, пряча руки в муфту, и ушла: никуда не денется, капризница. Никакая она не «психическая», блажит, и все. Куражи наводит. Рассуждает нормально и злится еще, когда ее что-нибудь спрашивают. Пусть торчит на палубе!

Но Дарьюшка не осталась мерзнуть. Она должна узнать, куда идет Россия. Кто сумеет ответить на такой вопрос? Не отец же с «боже царя храни»! Не черный дух, которому она чуть не откусила ухо. Не те мещане, купцы и казаки, которыми забит пароход. Кто же? Кто?

А что, если спросить капитана?..

Встретился какой-то Червонный туз. Глаза заплывшие, как у борова, и губы в масле – лоснятся. Он выполз на палубу из-за стеклянных дверей, пузо вперед и руки как крабы, словно кого-то нащупывал растопыренными пальцами.

– Гуляем, барышня? – загородил он дорогу Дарьюшке, но Дарьюшка так взглянула, что туз посторонился: – Смотри, какая краля сердитая!

– Червонный туз.

– Это я – туз? По какой такой причине оскорбление? Или ты думаешь, я пьян? А если я тебя…

– Ты мертвый, мертвый! И никогда не был живым, – выпалила Дарьюшка, подступая ближе. – И ты никогда не узнаешь, куда идет Россия. А это очень важно знать, чтобы жить. И ты – мертвый. Но еще на ногах. Мертвых много на ногах. Полный пароход. А я найду, кто знает, куда идет Россия. Ты видишь, какая река? – показала Дарьюшка. – Мрачная, и берега голые. Но река живая. Она не стоит на месте. А ты вот остановился. Иди!

– Ат-та-та! – попятился Червонный туз. – Значит, это ты и есть доченька Жми-дави Юскова?

Дарьюшка не удостоила Червонного туза ответом и вошла в коридор первого класса, потом спустилась по трапу в поисках каюты капитана.

Вот и каюта с табличкою: «Капитан».

Слышится фортепьянная музыка. Знакомые, обволакивающие, пьянящие звуки. И сразу вспомнился дом Михайлы Юскова в Красноярске, хозяйка дома Евгения Сергеевна, синеглазая непоседа Аинна и музыка, музыка!

«Как я танцевала тогда!.. – прижмурилась Дарьюшка, взявшись за скобу двери. – И жизнь была такая интересная, и не было никаких вопросов. А теперь я должна узнать…» И, как в свой дом, вошла в каюту.

Музыка оборвалась. У фортепьяно сидел поджарый человек в белой сорочке с бабочкой, в черных брюках, и голова у него была совершенно белая, с коротко подстриженными волосами. Он поднялся.

– Прошу, прошу…

– У вас здесь уютно и покойно, как дома, – промолвила Дарьюшка, оглядывая круглый лакированный столик, мягкие стулья и кресла; еще на одном столике с лампой и пепельницей лежали две трубки и коробка с табаком.

Нашла себя в зеркале: какие круглые глаза, словно черные пуговицы. Странно: отчего они такие круглые? Лицо какое-то неприятное, холодное, со впалыми щеками; ямочка на подбородке будто стала глубже, и подбородок чуть больше выдвинулся вперед. «Вся, вся переменилась. Скоро буду, как бабушка Ефимия, – в морщинах и в землю врасту. Нет, я должна быть вечно такой, как тогда в гимназии, и все говорили, что я красавица». Поправила волосы. «Откуда взялось это платье? Измятое, и воротничок грязный. Я стала такой неряхой… Что сказала бы Аинна, модница…»

182