Хмель - Страница 217

217

Филя положил подковы на прилавок.

– Неможно то, чтоб деньги в пыль.

Скобянщик некоторое время разглядывал мужика подозрительно, но, поняв, что до мужика еще не дошла революция, захохотал:

– Деревня-матушка! Тьма беспросветная! Никакого фигурального соображения не имеете. Ты же в городе сейчас, а ничего не уразумел. На всех заплотах воззвания наклеены. И от Комитета, и от совдепов, и от всяких разных партий. Как ты того не сообразил: пе-ре-во-рот в России! Пе-ре-во-рот! Трехсотлетнее царствие как корова языком слизнула – ищи-свищи! Жди: вот-вот в банк привезут от Временного новые деньги. Какие будут деньги? Пустые, как вот эти чугуны. По какой причине? А по той, что у Временного золота нет – не накопили, а в частных банках золото не про Временное правительство. Понимаешь?

– Экое наваждение, – вздохнул Филя. – Я вечор приехал из Минусинска. Человека с багажом привез. На паре рысаков. И он мне гумажками уплатил. Што ж, задарма неделю в дороге мыкался?

– На паре рысаков? Ха-ха-ха! Ты их деньгами теперь корми. Бумажками. Золотом опорожняться будут. Ха-ха-ха! Вот и покроешь убыток.

– Дык я и в банк пойду!

– Иди, иди. В Русско-Азиатский или в Сибирский торговый?

– Присоветуйте, ради Христа.

– Оберни на базаре в товар. Мало ли дураков на свете? Не ты первый.

– Осподи!

– Погоди, и до деревни дойдет революция.

– Дойдет?

, – А ты думал, при городе останется?

– Дык сподобнее при городе – и народ грамотный, и офицеры тут, и войско. А в деревне какая корысть для революции?

– Корысть какая? – прищурился скобянщик. – Тогда слушай: каюк вам всем, мужички. Как только дойдет до вас революция, считай, выметет весь хлеб вместе с охвостьями, а вам солому оставит. Ничего, сожрете. Утробы у вас чугунные – все переварите. Ну, а потом жди, жоманет налогами так, что очумеете. Не выплатите налоги – потянет на убой коров, овец, свиней, а вас, тугодумов, загребет под пятки на позиции вшей кормить. Гамузом. Под гребенку.

– Неможно то! Как по «белому» билету…

– Жди! Получишь «красный» билет и потопаешь, потопаешь. «Шагом арш! В а-а-атаку, суконка! В а-а-атаку!..» Это тебе не царь-барюшка, который примерялся, как бы худо не было, да все думал в своей Думе. Революция, она, брат, покажет!

Филимона Прокопьевича проняло – хоть сымай шубу.

– Уезжал из Минусинска – про революцию ни слуху ни духу.

– Гляди! Как бы не забыл дорогу домой. В городе совдепы объявились.

– В каком понятии?

– Советами солдатских депутатов называются. Оружие у кого? У солдатни. Прижмут тебя, скомандуют: снимай шубу, становись к стене, и – каюк.

– Оно так. Солдаты или казаки. Оно так.

– Казаки – православное войско, мужик. Я сам казачий хорунжий, рыло. Казаки со вшивой солдатней не споются. Погоди еще!..

Филя приуныл. И на постоялом дворе хозяин наговорил страстей – голова вспухла, и тут еще в скобяной лавке. Осталось одно – поскорее из сатанинского города. Неспроста, может, Тимофей крикнул: «Жди, Филимон, на углу!» Чего ждать? Чтоб потащили бы к воинскому начальству, к докторам, и те сказали бы: «Годен, лоб забрить»? А у Филимона Прокопьевича борода еще как следует не выросла за шесть месяцев после возвращения домой.

– Подковы-то берешь?

– Повременю покуда.

– Так что ж ты тут лясы точил? И правильно говорят люди. Дремучее вы отродье, мужики. Давай твоими «гумажными» десятку за четыре подковы. Хоть себе в убыток, да где наше не пропадало!

– Не к спеху, говорю.

Вывалился Филя из лавки, охолонулся и хотел было пойти на постоялый двор, минуя главные улицы города, как увидел идущего навстречу по тротуару есаула Потылицына. Не признал сразу. «Сусе Христе, экое круговращение!» – таращился Филимон Прокопьевич, поражаясь, до чего же переменился бравый казачий офицер. Только что встречались, поговорили, и Филя видел перед собой подтянутого есаула при шашке, в ремнях и при оружии в кобуре, а тут – есаул согнулся, ни шашки, ни ремней, ни кобуры! Что же произошло в этом переулке, откуда Филя вовремя убрал ноги, если даже есаула уходили – чуть жив?

Есаул тоже уставился на Филю подпухшими глазами.

– Ба-ра-ви-ков?! – И не успел Филимон Прокопьевич сообразить, в чем дело, как есаул, вот он, рядом, и без всякого промедления, с маху, с левой руки да по физиономии земляка так, что Филя влип спиной в ставень скобяной лавки.

– Ваше высокоблагородие!..

– Я тебя – в пух, в прах!..

Есаул, как коршун, подлетел к поверженному Филимону Прокопьевичу, вцепился левой рукой в воротник шубы и – вперед-назад о ставень, цедя сквозь зубы:

– За шашку! За маузер! Я тебя! В пыль! В прах!

– Ваше высокоблагородие, не был я в том побоище, вот те крест! Не был! Истинный Христос! Революция – ваша, а моя линия – сторона!

– Сторона?! Сторона?! Я тебя! Я тебя! В пыль! В потроха!

Скобянщик выскочил из лавки, глянул, как лупцует мужика казачий есаул, возрадовался:

– Так их, космачей! Так их!

– Я тебя… я тебя… в пух!.. – пыхтел Потылицын, волоча Филимона Прокопьевича по тротуару и поддавая пинков то с правой, то с левой ноги. О, если бы у есаула поднялась правая рука! Дал бы он жизни брательнику большевика! – Шашку бы!.. Шашку!.. Я бы тебя на сто частей!..

Почуяв смертельную опасность, Филя рванулся изо всей силушки, накопленной за двадцать семь лет жизни на белом свете. А силушка была немалая! Раздался сухой треск, точно от соснового полена щепу оторвали, и воротник, как птица, отлетел от новехонькой шубы, а вместе с ним взбешенный есаул, неловко упавший на правую и без того изувеченную руку, взревел, как волк, и бросился за Филей, но тот наметом прыгнул в сторону и приударил по Песочной – паровозом не догнать, только шуба шумела.

217