Хмель - Страница 241

241

Потом Ионыч принес от ехидны заготовленные бумаги на гербовых листах и, не выдержав свинцового взгляда хозяина, покаялся:

– Беда пристигла, Михайла Михайлович. Беда!

– Ты мерзавец, Ионыч! Кому предал меня? Кому? Ионыч гнулся коромыслом.

– Да есть ли верность среди людей, господи! – жаловался хозяин, ополчившись на лакея. – Как же смел привести ее ко мне? И бумаги притащил! Да што же это, господи!..

Ионыч осмелился доложить:

– Был разговор у меня, Михайла Михайлович… с Евгенией Сергеевной. Беда пристигла, говорю. Она показала мне пачку фальшивых банкнотов… Скитских. В пергаменте. И

подпись моя на той пачке… Как условлено было тогда. Помните?

– Господи! – ахнул Михайла Михайлович. – Откуда она достала ту пачку?

– Выкрала, думаю, у его преосвященства Никона. Какой будет позор, Михайла Михайлович, – бормотал Ионыч, горбясь.

– Да не осталось же у Никона фальшивых банкнотов!

– Не все он вам отдал за сто тысяч выкупу. Пачку приберег для себя.

– О, ехидна, змея стожалая! – засуетился по кабинету Михайла Михайлович и кинулся к столику с лекарствами. Вспомнил! Евгения Сергеевна, уходя, забрала лекарства, предупредив, что отныне она будет лечить его сама. – А Никон-то, Никон! А? Как же быть, э? Фальшивки передал ехидне! Доколе же, Ионыч? Доколе? Как жить, Ионыч? За один и тот же товар сколько раз платить можно?

Что мог ответить Ионыч?

Михайла Михайлович прогнал лакея, а сам погрузился в тяжкие думы. И так вертел и эдак, а выхода из ситуации не находил. Он в петле.

Вечером принял ароматичную ванну; Ионыч еще раз понаведался и принес от хозяйки японский халат, замшевые домашние туфли.

– Пошел вон, старый дурак! – выгнал Михайла Михайлович единственного верного человека. – Ты со своим скитом погубил меня, зарезал, зарезал…

Ионыч, уходя, заплакал.

III

Ночь…

Секунды прядут нитки, минуты ткут суровый холст из пряжи секунд, часы отмеряют холст аршином суток. И так без конца, без передышки из века в век.

Михайла Михайлович мечется по кабинету – ищет решение и не находит.

Бумага ехидны страшная. Он окажется полностью в ее власти, и если будет неугодным – она его спровадит в богадельню для стариков, выживших из ума.

Секунды прядут нитки…

«Она меня убьет, убьет, если не подпишу паскудный документ. Не даст оглашать с амвона, сама убьет. Чужими руками. Помилуй мя, господи!»

Одна и та же молитва с полудня до ночи…

Мысли рвутся – текут и не текут. Как стоячая вода в озере. Позвонить разве Чевелеву? Можно ли? Нельзя! Тут такой позор!

Сердце разбухло – в груди не помещается: одышка. Тяжелый удался час. Какой там час!

В письменный стол вмонтированы три кнопки звонка. Красная пуговка – связь с полицейским, который когда-то дежурил в заведении Юскова. Полицию упразднили – полицейского не стало, а с милицией не успел снюхаться. Да и кто знает, какие теперь порядки в милиции Временного?

Синяя пуговка – звонок для горничных. Как и первый, бездействует. Еще с черной кнопкой – для Ионыча. Это в постоянном пользовании. Но звонить надо по секундомеру. Сперва длинный звонок – предупреждающий. Потом два коротких с интервалами в десять секунд после каждого звонка. Этот – пароль на сегодняшний день.

Михайла Михайлович погладил пуговки звонков, не нажимая, отнял руку. Звонить некому. Ионычу? Был Ионыч и нету. Хищница заглотнула вместе с лысиной и секундомером.

«Как же быть, господи?»

Не подписать бумагу ехидне – смерть будет. Какая? Неведомо. Но она уготована.

«В НАШЕМ ДОМЕ СКОРО БУДЕТ ПОКОЙНИК. ЭТОТ ПОКОЙНИК БУДЕШЬ ТЫ».

Сказано довольно точно, без маскировки, прямо в лоб. Так дает знать о себе сила и могущество. И фарс тоже. Но ехидна не манкирует фарсом. Она если бьет, то наповал. Так она разделала однажды самого Востротина, и тот чуть не сдох. А ведь от него же народила дочь! Нет, не фарс. Предупреждение.

Но если он подпишет паскудный документ, отдаст ехидне все свои миллионы и власть, то что же потом будет? Она его не потерпит в доме. Остается только одно: богадельня. Не сыновьям, не себе, а все ехидне. Комедия – и только!

На столе между бронзовым бюстом Николая Второго и настольными часами «Павел Буре» разбросаны письма сына Владимира. Давнишние – выкинуть надо.

«Эх, Володя, Володя! – покачал головою Михайла Михайлович, опираясь о решетку. – Лучше бы ты никогда не был подполковником, а был бы ты у моего плеча деловым человеком».

Чего нет – не сыщешь полицией…

Но что же молчит Николенька? Три депеши отбил с запросом, и хоть бы слово. Или революция там, в Петрограде, прикончила его?

Мрачно. Тяжело. И так крути, и эдак. В западне.

IV

Возле часов – вороненый револьвер-самовзвод. Только в руку, нажми спусковую собачку, и коня уложить можно. А что, если не коня, а ехидну? Змею стоглавую?

Мысль трезвая, бодрящая. Другого выхода нет…

«Она меня сейчас ждет, змея стохвостая. Жди! Жди, блудница!» Он ее из револьвера на близком расстоянии. Без всяких слов – наповал.

Часы звонко тикнули – половина первого…

Надо бы прорепетировать, как это сделать. Взял со стола документ, еще не подписанный, а в правую руку револьвер. Протянул бумагу, как бы подавая Евгении Сергеевне, а в правой – револьвер под прикрытием бумаги. Так не выйдет. Надо примерить в японском халате, чтоб все вышло точно.

241