Хмель - Страница 188

188

А вслух:

– Какой же вы, право, милый медведь!

– Да и вы, Евгеньюшка, не из малых птах, на больших крыльях летаете, слава Христе!

– Так уж на больших! – хихикнула и, заслышав шаги, тихо договорила: – Я подумаю… про гнездышко. Вы мне, право, нравитесь.

– Дай-то, господь, чтоб сие свершилось! – возрадовался Елизар, подхватывая ее под руку.

Знай не зевай – мошну набивай…

III

Ели и пили. Друг перед другом похвалялись. На здравия не скупились. Но у каждого был припрятан за пазухой камень.

От духмяных кушаний, приготовленных французским поваром, голодный упал бы. Вино заморское; французским коньяком аппетит разжигали.

Бесились не от жиру – от пресыщения. На матушку-Россию смотрели сквозь пальцы, под иностранцев рядились. И даже каменный одноэтажный особняк Гадалова выстроен был на манер итальянских богатых домов, хотя и строил русский инженер русскими рабочими руками. Так уж повелось: свое под ногами – на чужое глаза вскидывали и умилялись.

Но на этот раз на званом обеде не было ни одного иностранца. Сошлись потолковать про житье-бытье русское, а главное, прощупать печенку у каждого.

За столиками – по трое. «Бог троицу любит» – девиз Петра Ивановича Гадалова, миллионщика с русским размахом и желудком истого француза.

Господин Востротин – джентльмен от воротничка до заморских ботинок – один за столиком с тремя приборами: кого-то поджидал, должно. Евгения Сергеевна сидела с медведем – колени в колени, и сам Петр Иванович Гадалов тут же, как бы на довесок.

Была еще одна престарелая дама, купчиха Синельникова с мужем, а вместе с ними поручик Синельников. Семья почетная в Красноярске, не то что Шмандины или Худояровы: Синельников пожертвовал городу детский приют, выстроил трехэтажную каменную школу на берегу Енисея. Про синельниковский приют молва дошла до Петербурга. Экий домина! Не на собор кинул деньгу, а на горемычных сирот.

Улучив момент, Евгения Сергеевна привлекла к себе внимание:

– Если бы вы знали, господа, что происходит при дворе…

Гости знали, что ее тетушка, княгиня Толстова, двоюродная сестра думского Львова, бывшая фрейлина, пользуется слухами из первых рук. Потому слушали внимательно.

Красавица не скупилась. Она рассказала, будто английский посол Бьюкенен «прямо сидит на шее маленького полковника». И на позициях плохо – поражение за поражением, и при дворе – ни складу, ни ладу, ни увеса, ни привеса. Один на другого беду валит, а виноватого нет.

– Я почитаю вам из письма тетушки…

Тетушка писала, что Бьюкенен хоть и джентльмен, а держится варваром при дворе Российской империи. «Как можно так беспардонно вести себя, даже послу? Его величество с лица сменился, ужасно нервничает». А когда царь сменил Сазонова и поставил Штюрмера, слывшего сторонником сепаратного мира, Бьюкенен в тот же день телеграфировал в Лондон: «Судя по всем данным, Штюрмер является германофилом в душе. К тому же он, будучи отъявленным реакционером, заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности. Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция в России, боюсь, является неизбежной…»

Далее тетушка писала!

«В тот же день сия депеша стала достоянием высших кругов столицы. И многие считают, что английский посол совершенно прав: революции неизбежна. Ужас! Какие страсти!»

– Господи помилуй, – отозвался миллионщик Ченелев.

– Не дай-то бог, – сказал Петр Иванович Гадалов.

– Чему быть, того не миновать, – вздохнул Синельников.

– Россия на пороге революции, – подал голос и Петр Иванович Востротин, и все оглянулись: человек он сведущий, образованный, дипломат в некотором роде. Он все еще сидел один и не пил, не притронулся к кушаньям – заботы одолели: видел, как бывшая полюбовница миловалась с Елизаром.

– Петр Иванович прав, – пропела Евгения Сергеевна, сообщив, будто французский посол Морис Палеолог высказался еще хлеще Бьюкенена. Он будто говорил недавно великой княгине Марии Павловне, что-де сам царь губит Россию и что его царствование скоро кончится катастрофой. И не плохо, если бы все лица императорской фамилии объединились сейчас и предприняли решительный шаг, дабы устранить зло.

– Он так и сказал Марии Павловне: «Я имею в виду драму Павла». На что княгиня в ужасе ответила: «Бог мой, что же будет?» А Морис сказал: «Или революция, и тогда еще неизвестно, что станет с Россией, или упразднение слабого царя с его министром-предателем…»

– О, господи! – вздохнул Чевелев, вытирая лысину.

– Беда, беда грядет, – поддакнул Елизар Елизарович и как бы невзначай прижал коленями Евгению Сергеевну.

– Не дай-то господи, как в девятьсот пятом.

– Ну, положим, девятьсот пятый не вернется, – возразил господин Востротин. – Если грянет революция, тогда не то что престолу не устоять, но вся империя развалится.

– Но что же делать? – замахнулся кто-то и тут же притих.

– Что делать? – подхватил Востротин, поднимаясь. – Сейчас же подписать мир с Германией и покончить с нашей азиатчиной!

– С азиатчиной? – таращился Чевелев.

– Да, с азиатчиной. Пусть вас научит цивилизованный мир управлять государством и промышленностью. Нельзя терпеть, когда миллионщики, как медведи из берлоги, не ведая ни образования, ни порядочности, прут в сапогах в каретный ряд.

188